Все права на данное произведение принадлежат автору.

Копирование и распространение без разрешения автора запрещено!

Олег Болтогаев

Мои девочки

Мне кажется, что я был влюблен всегда.

Тс-с... Следующие сорок пять слов шепотом. Дорогие читатели и читательницы.
Первая фраза моего рассказа будет нашим с вами паролем. Пусть вас не обманут никакие псевдонимы, ни Василий Смит, ни Альбертино Сидоров. Знайте, что если рассказ начинается этой фразой, то это я, ваш покорный слуга, я еще жив и пишу для вас.

Как-то в электричке услышал фразу "был на Рязанщине,
был на Смоленщине, а тянет к женщине". Это про меня.

Только вот ни на Рязанщине, ни на Смоленщине я так и не побывал.

Кто же была она, та первая, разбудившая во мне что-то совершенно непонятное, что-то такое, отчего я будто бы переставал быть самим собой, то ли слегка кружилась голова, то ли немного быстрее стучало сердце. Одно помню точно, от этого чувства почему-то тянуло на подвиг. Хотелось доказать всем, а, главное, ей, что я сильный, что я могу ее защитить. Обнять хотелось. Прижать к себе хотелось. Доминировало какое-то смутное чувство собственника.

Чтобы был я и никто другой.

Вероятно, корни всего этого все же в зверином инстинкте самца.

Откуда я узнал это слово - "любовь"?

Может, впервые это случилось, когда мне было лет шесть? Дед привез мне в подарок деревянный грузовик. Он был таким большим, что я свободно мог сесть в его кузов и скатиться с горки. К нам пришли гости, с собой они привели девочку. Помню, ее звали Тоня и она была на год младше меня. Мы стали вместе кататься на грузовике. Тоня садилась впереди, а я сзади, словно это были санки. Для двоих места тоже хватало. Чтоб Тоня не выпала, я обхватывал ее тело руками. Сколько лет прошло, а непонятное волнение, охватившее меня тогда все еще помнится. Помню, что я требовал от Тони обещаний, что впредь она будет кататься только со мной. И она обещала.

- А ты меня любишь? - спросила она.
- Люблю, - отвечал я твердо и уверенно.

Помнится и то, чем закончилось наше катание. Они ушли, а мама призвала меня
к себе и стала охаживать инструментом для воспитания, при этом она приговаривала:
"Вот тебе, вот тебе, будешь знать, как задирать платье девочкам!"

Вот этого я не помню. То есть, не помню, как мы с Тоней дошли до такого.

Но, видимо, было. Мать не стала бы меня лупить почем зря.

Или другое. Это уже что-то более стыдное.

Темный зимний вечер. Сладко и тоскливо воет ветер в печной трубе. К моей маме пришла соседка, и они при свете керосиновой лампы что-то вяжут, сидя напротив друг дружки. Я играю на полу своей любимой игрушкой, маленьким, он вмещался в ладошку, автомобилем. Машинка закатывается под мамин стул и я ползу за ней, хватаю ее и поднимаю голову.

Перед моими глазами стройные ноги нашей соседки, я вижу ее колени, я вижу, что они раздвинуты. Стыдно, грешно, но никто не обращает на меня внимания, и я жадно смотрю на ее бедра, обтянутые тонкими чулками и там, дальше, я вижу ее короткие панталончики... Какое-то необъяснимое чувство сдавило мне горло. Удержаться не было никаких сил.

И я протянул руку и, скользнув между ее коленей, коснулся ее бедер.

Помню, что ее ноги резко сжались. Я выдернул руку. Раздался смех.

- Что, что? - спросила мама.
- Он щекочется! - смеясь, сказала соседка.

Как я был ей благодарен! За ее спасительную ложь.

- Вылезай, это некрасиво, - сказала мне мама.

Я вылез, я смотрел на спокойное лицо соседки, она, скосив глаза,
внимательно разглядывала свое вязание. Пальцы ее двигались легко и споро.

Словно ничего и не произошло. Но в моем сознании произошел переворот.
Оказалось, что любовную ласку можно обратить в шутку. Когда выгодно.

Где она теперь, эта красивая женщина? Может, ее и нет уже на свете.

А я ее помню.

Еще помнится фетишизм вещей. Точнее, женской одежды. Еще точнее, нижней одежды. О, это целая поэма экстаза. Спасает то, что не я первый, а, главное, не я единственный. Целые индустрии работают, чтоб поддержать эту поэму.

Наверное, если бы у меня была сестренка, то я совершенно иначе относился бы к обнаженному или полуобнаженному женскому телу. Ведь я бы видел все эти сложные конструкции, все эти застежки, резинки, кружева. Они стали бы для меня обыденными. Но сестренки не было и все эти секреты остались для меня волнующими таинствами, так, что будучи уже взрослым, я не мог без волнения смотреть на нечаянно задравшуюся юбочку, из-под которой мелькало на миг что-то запретно-кружевное.

А вот мне уже восемь лет. Две девочки, одна одногодка - Вера, мы ходим в один класс, а другая Людочка, она на год моложе. Мы втроем долго играем в зарослях у реки. Как разговор перешел на тему деторождения и того, что делают женщина и мужчина, оставшись вместе, объяснить теперь, через столько лет, я ни за что не смогу. Слово за слово и я начал убеждать девочек, что они должны мне "дать". Почему же не дать, дадим, отвечали девочки, только... завтра. А сегодня будем целоваться. Стали целоваться. Помню, чмокал в щеку сначала Веру, потом Людочку. Потом в губы. Затем я стал им доказывать, что это очень глупо - ждать завтрашнего дня, когда никто нам не мешает совершить это сегодня.

Людочка согласилась со мной, а Вера как-то странно насупилась.

Дружно решили, что сначала будем делать все "понарошку", то есть, не раздеваясь. А уж потом... Потом по-настоящему. Клянусь - я не представлял, как это - по-настоящему.

Первой легла Людочка. Я уселся на нее сверху, как на лошадку.

Сколько раз до этого, случалось, и в шутку, и всерьез бороться с девчонками, но впервые я ощутил что-то другое. Во-первых, хотелось обхватить ее посильнее. Во-вторых какое-то неведомое, грешное ощущение поднялось где-то там, внизу, я вдруг почувствовал, что мой петушок напрягся и стал большим, словно я вдруг захотел по маленькому. Людочка смотрела на меня снизу доверчиво и радостно. И я стал дергаться, словно скакал на игрушечной лошадке. Волнение сразу же резко усилилось, но все оставалось каким-то неразрешимым.

- Ну, хватит вам, - сказала Вера.

Я слез с Людочки, которая, похоже, распалилась от нашей скачки, лицо ее было пунцовым. Но мне, если сказать честно, Людочка была совершенно неинтересна. Мне хотелось, чтоб все это происходило с Верой. Где-то в глубине души я жалел, что мы не одни, но ничего изменить я не мог, я понимал, что, если прогнать Людочку, то Вера тоже уйдет. Приходилось смириться.

- Теперь, давай, ты, - сказал я Вере.

Но она сидела неподвижно, зажав ладони между колен. И тогда я подвинулся к ней, слегка обнял ее за плечи и стал бережно заваливать на спину. Она слегка упиралась, но это только раззадоривало меня. Ощущение от того, что Верочка сопротивляется породило во мне какое-то совершенно неведомое чувство.

Захотелось во чтобы то ни стало преодолеть ее сопротивление. И я преодолел. Я повалил ее в траву и стал целовать. Вера не давала мне возможности поймать ее губы, но я и не настаивал. Я завел ногу и уселся на Веру также, как только что сидел на Людочке. И сразу начал свой скач. Но теперь это было что-то совсем другое. Мне было хорошо. Но почти сразу я понял, что сижу неправильно. Своими ногами я обхватывал ее тело, то есть сидел на ней верхом, но какое-то почти звериное чувство подсказывало мне, что должно быть наоборот. И я на мгновение прервал свое занятие, приподнялся и произнес: "Раздвинь ноги".

Сколько раз за свою жизнь я потом произносил эти слова? И не вспомнить.
Но тот, самый первый раз, запомнился навсегда. Собственно, запомнилось
другое - то, что девочка послушно выполнила мою просьбу-приказ.

Теперь я не сел на нее, а лег. Ого! Так вот, как надо! Вот оно что...

Я задвигался. Вверх-вниз. Вверх- вниз.

Вот это да!

Но радость моя была недолгой. Вера резко и сильно оттолкнула меня, я едва
не упал. Я не понимал, почему она так поступила. Она дышала резко и жарко.

Я был очень огорчен.

В воздухе повисла тишина. Наконец, Вера перевела дыхание. Я же, очень хорошо помня о цельности намеченной нами программы, сказал, что мы еще собирались сделать все по-настоящему.

- Завтра, - сказала Вера.
- Нет, сегодня, - ответил я почти злобно.
- Завтра, - повторила она.
- Вы обе обещали, - настаивал я.
- Да, давай сегодня, - сказала Людочка.
- Хорошо, с Людкой сегодня, а со мной завтра, - подвела итог спора Вера.

Мне хотелось, чтоб было наоборот. Но, увы. Я чувствовал, что Вера меня
обманет, что никакого "завтра" не будет, но я ничего не мог с этим поделать.

- Ну, давай, - заверещала Людочка и снова улеглась на спину.

Как описать, то, что произошло далее? Можно сказать, что ничего не произошло. И это будет правдой. Но если описать, то, что произошло в действительности, то результат будет тем же, да, ничего не произошло, но, вот, как это было?

Допустимо ли это описывать? И хотя нынешняя литература позволяет себе более откровенные сцены, здесь меня все равно одолевает сомнение. И лишь то, что я обещал и себе, и редактору описать все, заставляет меня продолжить.

Итак, Людочка легла. Я подвинулся к ней поближе, готовясь совершить свой первый подвиг на ниве любви. Я смотрел на нее, а она на меня. Это длилось совсем недолго. Видя, что я не предпринимаю никаких действий, Людочка вдруг опустила руку и вздернула на живот подол своего короткого платьица. На ней были маленькие желтые трусики. Я сидел все так же неподвижно. Как истукан. Вера хихикнула. Засмеялась и Людочка. Затем она немного приподнялась и двумя руками быстро и совсем неожиданно для меня сдернула до колен свои трусики.

Я обмер.

Для усиления эффекта здесь, наверное, нужно было бы написать, что где-то далеко пели птички, что тихо и ровно шумела вода в реке. Но это будет ложь. Может кто-то пел и что-то шумело, но не для меня. Никто не пел и ничего не шумело. Кроме стука сердца в ушах - ничего.

Перед моими глазами была ее ... Ну и как сказать? Конечно, в этом возрасте, мы, мальчишки, уже знали, как это называется. Но мы знали, что это слово нехорошее, что это - мат. А других слов мы, увы, не знали.

Нет, рука моя не поднимется написать это слово. Пусть называется киска. Хотя тогда я такого названия не использовал. Итак, я смотрел на ее киску. Она была такой же голой, как все остальное. Не было никаких волосиков. Ее киска была похожа на небольшой пирожок. Вертикальная щелочка только усиливала это сходство.

А дальше произошло то, из-за чего я не решался описывать эту сцену.

Людочка сказала мне: "Ну, давай, что же ты".

Я оставался недвижим. И вдруг она опустила вниз руки и пальцами слегка развела в стороны края своего пирожка и приглашающе хихикнула. Теперь я видел что-то совсем неприличное. Розовая щелка раскрылась и дальше все было совсем красным, словно ротик младенца.

- Давай, что ты сидишь? - потребовала Людочка.

И только тут до меня дошло. Я должен был раздеться. Или, по меньшей мере, приспустить брюки и трусы. Кровь хлынула мне в голову. Как? Вот сейчас, когда рядом сидит Вера, я должен обнажиться? Я должен воткнуть своего петушка в эту красную щелку, которую угодливо приоткрыла передо мной Люда?

Невыносимый стыд и ужас обуяли меня. Нет, это невозможно. Нет, ни за что.

Я словно забыл, что это я сам уговорил девочек, но в итоге они, Людочка, так точно, оказались гораздо более подготовленными, чем я. И вот она лежит передо мной, обнажившись, и держит пальцами свою приоткрытую киску, а я...

Я не могу. Нет ни за что, мне стыдно. Показать им моего напряженного петушка?

Нет.

- Раздевайся, что же ты? - сказала Вера, ехидно улыбаясь.

Она, видимо, уже поняла, что со мной происходит.

- Раздеться? - глупо спросил я охрипшим голосом.
- Давай, давай, - продолжала Вера.
- А, может, завтра? - уцепился я за спасительную соломинку.
- Так я же тебе говорила, что лучше завтра, - сказала Вера.
- Да, да, лучше завтра, - совсем обрадовался я.

Затем мы посмотрели на Людочку, которая все также лежала в ожидании любви.

- Одевайся, завтра продолжим, - сказала ей Вера.

Людочка, села, огорченно вздохнула, подтянула трусики и одернула платье.

Любовь закончилась.

Конечно, "эавтра" ничего уже не было.

От восьми до пятнадцати длинный путь. Мои девочки, мои подружки, простите меня, грешного, за то, что я почти забыл некоторых из вас. Именно в этом диапазоне от восьми до пятнадцати. Убогим оправданием, надеюсь, может быть лишь то, что я никого из вас, мои красотулечки, так и не лишил вашего основного капитала, вашего достояния, хотя, видит бог, я очень хотел этого.

Особенно с тобой, моя Леночка, моя девочка, помнишь ли ты, что нам помешала какая-то случайность, ведь мы с тобой уже были почти одно целое, но хлопнула входная дверь, вернулась из школы твоя сестра, и мы стали торопливо одеваться.

Я до сих пор помню, что на твоем ангельском личике было откровенная досада и огорчение от того, что нам помешали. Но почему мы не встретились снова, почему мы не завершили все так, как нам обоим хотелось? Непостижимо.

Тамара. Милая Тамара, с именем твоим в душе моей навсегда поселилась некая греховность, ты была первая, кого я довел до почти неуправляемого состояния и все это в ситуации, когда нас ежесекундно мог застукать сидевший поодаль незнакомый человек. Томочка, ты не можешь не помнить, как это было.

Пришло ценное указание отправить на районную комсомольскую конференцию двух представителей от нашей школы. Выбор пал на тебя, моя Томочка, и на меня. За нами, (о, времена застоя!) прислали автобус. А ведь классики предупреждали, что коммунизм придет незаметно, почему же они не сказали нам, что он также незаметно уйдет? Но это так, к слову.

Помнишь, Томочка, по пути туда мы с тобой скромно сидели недалеко
от водителя. Сама конференция запомнилась, как какая-то буффонада.

Почему-то всем было весело и хорошо.

Мы сидели в огромном зале, целый улей подростков и молодежи постарше, но все равно, подростков было гораздо больше, короткие школьные платья обольстительно приоткрывали девичьи коленки, кокетливые белые фартучки, казалось, служили одной цели - возбудить интерес к их хозяйкам даже у тех комсомольцев, которые больше всего на свете любили Маркса, Ленина, Леонида Ильича и их бесценные речи и мысли.

Но таких, видимо, было меньшинство, потому что через полчаса после начала собрания в зале появился и уже до самого конца не прекращался тихих гул. Толпа, разбившись по интересам, совершенно не слушала несчастных ораторов и занималась своими делами. По рядам стали летать записки, сидевший справа от меня паренек по-хозяйски положил ладонь на руку своей соседки. У нее, я запомнил это, была длинная русая коса. Она, эта девушка, бросила долгий, оценивающий взгляд сначала на меня, потом на Тамару. Какое-то высокомерие сквозило в ее взоре.

Особую радость у всех вызвала идея смотреть фильм про то, как члены
райкома комсомола посетили отдаленный совхоз. Ура, в совхоз, в совхоз!

Видимо, все думали, что фильм будет идти в реальном времени и вся дальняя
дорога до совхоза будет показана, но, увы, кино шло только двадцать минут.

Но и этих двадцати минут нашим соседям, и не только им, хватило, чтобы более явственно выразить свои чувства друг к другу. Он, мой сосед справа, сразу обнял свою подружку и наклонился к ней. Я посмотрел на Тамару. Она, казалось, внимательно смотрит на экран. Я взглянул на соседа и обмер. Глаза мои уже адаптировались к темноте, и я увидел, что он запустил руку под подол ее платья и гладит ее ноги выше колен. Я не мог оторвать глаз от этой картины. Он двигал рукой вверх и платье сминалось, мелькало что-то белое, наверное, край комбинации. Он снова опускал ладонь к коленям, но лишь на мгновение, потом снова вел руку кверху. Подняв взгляд, я увидел, что он жадно целует ее в губы.

Меня словно обожгло.

Я снова повернулся к Тамаре. Она все также смотрела на экран. Я скосил глаза вниз. Ее ладонь, призывно белея, лежала на подлокотнике. Мои пальцы слегка дрожали, я чувствовал это. Осторожно и бережно, словно боясь спугнуть ее, положил свою ладонь на ее руку. Тамара слегка вздрогнула и повернулась ко мне. Какое-то время мы смотрели прямо в глаза друг другу. Ее глаза как-то странно блестели. Я слегка сжимал ее пальцы и молил судьбу только об одном, чтобы она, моя девочка, меня не оттолкнула.

И она меня не оттолкнула.

Тамара повернулась и вновь стала смотреть на подвиги членов райкома, но теперь все было иначе - я держал ее за руку и это, а не то, что происходило на экране, было главным. Я посмотрел направо, там шла все та же работа с нижней частью девичьего тела, шло покорение губ и бедер, но теперь я все это воспринимал немного иначе. Мы с Тамарой, конечно, отставали в развитии, но не настолько. Ласково и нежно, едва касаясь, я перебирал пальцы ее руки. Иногда я немного сжимал их, словно посылал девушке некий сигнал, в ответ и она сжимала мою ладонь и эта тайная игра наших рук была какой-то волшебной и совершенно неземной.

Резко и неожиданно включили свет и в первые мгновения казалось, что мы попали в женскую туалетную комнату, так как большинство представительниц славного комсомола вынуждены были срочно поправлять неаккуратности в одежде, почему-то возникшие во время просмотра фильма. Подружка моего соседа панически одернула подол своей школьной формы, но он был задран так высоко, что я успел заметить застежки ее чулок.

Она взглянула на меня, теперь ее взгляд был испуганным и виноватым.
Я слегка, как мне казалось, великодушно, улыбнулся. Она опустила ресницы.

То-то.

Мы с Тамарой сидели гордые и строгие. Я даже не убрал ладонь с ее руки.
По сравнению с другими мы были ангелы. Но они, другие, не знали, что своим живым примером уже указали мне верный путь, по которому должен идти в отношениях с девушками настоящий комсомолец.

И я пошел по этому пути.

Точнее, мы все пошли по этому пути.

Нас повели в зоопарк.

Огромная орава подростков, радостно галдя, ходила от клетки к клетке.
Вероятно, звери были в ужасе от такого количества шумных посетителей.
Большинство обитателей зоопарка постарались спрятаться от нас, но некоторые, в силу своих размеров никак не могли этого сделать.

Я держал Тамару за руку, нас прижимало друг к другу.

Я старался расположиться так, чтобы девочка была впереди, у самой решетки, ведь так ей было бы лучше видно, но я не забывал и про себя, я крепко и тесно прижимался к ней сзади, своей разгоряченной рукой я обнимал ее талию, потом ладонь моя, словно сама по себе, проскальзывала вперед и оказывалась на ее животе, на ее платье, под тонким фартуком, замирая от волнения и страха, я гладил ее тело и, набравшись смелости, сдвинул руку вниз и ощутил, что под моими пальцами холмик ее лона. Тамара инстинктивно подалась назад, но от этого ее движения мой разгоряченный жезл, непрерывным торчком распиравший брюки, точно и уверенно уткнулся между половинок ее попки. И это она тоже, очевидно, ощутила. Теперь она дернулась вперед, а там, извините, ее нетерпеливо поджидала моя жадная и ласковая ладонь.

Так и стояли мы в гудящей толпе перед клеткой индийского слона, какое хорошее животное - этот слон, он так всем интересен, никто не хочет уходить. Интересно, что он думал про нас с Тамарой? Ведь он был единственным живым существом, видевшим, что выделывает моя рука. Но он промолчал.

Это был хороший слон.

Затем такими же хорошими оказались обезьяны.

Потом нас повели обедать. Или нет, мы сначала обедали, а потом ходили в зоопарк, иначе, откуда у нас было бы с собой столько хлеба. Обедали все быстро и радостно, мы были так голодны.

Как-то незаметно все кончилось.
Мы, помнится, прокатились на карусели и колесе обозрения.

Там, на колесе обозрения, в самой верхней точке, я украдкой поцеловал
Тамару. Она засмеялась, покраснела и вывернулась из моих робких объятий.

Затем нас снова повели в зал, слушать результаты голосования.

Потом мы вышли на улицу и с удивлением обнаружили, что уже стемнело.

Наш автобус уже ждал нас. Странное дело, но теперь, садясь в него,
ни у меня, ни у Тамары не возникло желания сесть рядом с водителем.

Не сговариваясь, мы прошли в самый конец салона и уселись в последний ряд.

Когда мы входили в автобус, я держал ее за руку. Оно и понятно, ведь было почти темно. Вдруг бы она ударилась или зацепилась за что-нибудь? Салон едва-едва освещался маленькой, тусклой лампочкой, но и ее шофер погасил, как только мы отъехали.

Тамара села ближе к окну, я придвинулся к ней и, воровато взглянув в сторону водителя, левой рукой обнял ее за плечи. Девушка попыталась скинуть с плеч мою руку, но я держал ее крепко.

И мы поехали. Сорок четыре километра - вот путь, который нам предстояло проехать. Обычно автобус преодолевал это расстояние за час с небольшим. Впервые мне хотелось, чтоб он ехал, если не вечность, то как можно дольше.

Я протянул правую руку и положил на ее грудь. Под пальцами было что-то инородное. Оказалось, что это комсомольский значок. Я аккуратно снял его и отдал Тамаре. И снова я коснулся ее груди. Удивило, что она у нее такая большая, не то что у других девчонок, которых я прежде так трогал.

- Что это мы проезжаем? - спросил я тихо и придвинулся к ней еще ближе.
- Греческую, - ответила она.
- Это здесь висит лозунг "Если ты любишь родную Кубань, дымом табачным
ее не погань"?
- Да, здесь, - она рассмеялась.
- Какая темень, - сказал я, когда мы выехали из станицы.

Затем, под видом, что хочу посмотреть в окно, я почти навалился на нее. Волнительные, сладостные прикосновения пробудили естественное желание поцеловать девочку, но она показала рукой на водителя, я же преодолел ее сопротивление, шепнув, что он, наш шофер, ничего не видит, он смотрит только на дорогу. Вероятно, это ее убедило, так как она позволила мне поцеловать ее в губы. О, какой это был классный поцелуй!

Целоваться Тамара, похоже, умела лучше меня.

Целовались мы долго. Правой ладонью я бережно, но жадно трогал ее грудь сквозь школьное платье. Мне так хотелось его расстегнуть, но, оказалось, что застежка находится сзади, на спине. Вот незадача!

Поцелуи меня распаляли, хотелось чего-то большего. И вдруг Тамара сделала движение языком, от которого я чуть не охнул. Она скользнула им между моих губ, скользнула лишь на мгновение, но я едва не одурел от этого. Тотчас же мой язык повторил это ее движение и наши поцелуи перешли в новую стадию.

И теперь уже совершенно естественно моя правая рука скользнула вниз по ее телу, по талии, по животу, по бедрам и замерла на ее коленке, обтянутой тонким капроновым чулком.

Никто не отталкивал мою руку. Ее просто не заметили. Даже когда мы прерывали наш бесконечный поцелуй, чтоб хватануть воздуха, чтоб шепнуть друг другу что-то нежное, ласковое, даже тогда к моей руке не было никаких претензий.

Не появились они и тогда, когда моя ладонь, пустилась в полный опасности путь вверх по гладкой поверхности девичьего бедра. И только когда мои вздрагивающие от волнения пальцы миновали застежку чулка и коснулись обнаженной кожи, только тогда Томочка словно очнулась и прижала мою руку.

Не оттолкнула, нет, а именно прижала к тому месту, где она, моя ладонь, уже находилась. Это, видимо, означало, что выше - ни-ни. Ну и ладно, ей, моей ладони, и здесь было хорошо. До этого что-то подобное было у меня в кино с Леночкой из параллельного класса. Там тоже выше меня так и не пустили.

Мы продолжали целоваться, рукой я делал нежные, оглаживающие движения. В пределах той свободы, которая была дарована строгим контролирующим органом в образе Тамариной ладони. Только ее ладонь была поверх платья, а моя под ним. И вдруг моя рука соскользнула и легла между ее ног, так, что строгий контроль сверху почти утратил свою действенность, а меня обдало жаром. Я слегка двинул ладонью выше и пульс мой подскочил, видимо, вдвое. Было от чего. Мои пальцы коснулись ее тонких трусиков.

Как раз там, где мне больше всего хотелось ее коснуться.

Девушка вздрогнула, тесно сжала ноги, но при этом она сжала бедрами и мою жаркую ладонь. Меня словно кто-то толкнул. Я еще крепче обнял ее и стал заваливать на сиденье, благо, место позволяло, но Тамара резко вырвалась, я с еще большей страстью впился в ее губы и услышал ее тревожный и жалобный шепот, что-то про водителя, но автобус наш ехал и ехал и никакой тревоги я не чувствовал. Где-то в подкорке я контролировал, что мы миновали половину пути.

Мне так и не удалось завалить ее на сиденье, но мы все так же жадно и жарко целовались, и моя рука под ее платьем не знала удержу. Тамара вдруг перестала меня отталкивать. Я гладил, я ласкал ее, я умирал от любви.

И тут я шепнул ей прямо в ушко тоже, что сказал когда-то Вере.

- Раздвинь ноги.

И она раздвинула.

Точнее, перестала сжимать. А раздвинул я их сам. Совсем чуть-чуть.

Теперь я трогал ее прямо там. Рука моя, словно жила своей жизнью.
Попытка скользнуть в трусики сверху не удалась, так как мешали
какие-то сложные конструкции, тесно облегавшие Тамарин живот.

Но нашлось другое решение. Мои пальцы проникли под ткань снизу.

Бог мой, никогда не думал, что там так влажно и жарко. Обезумев от
восторга, я ласкал ее лоно, трогал ее щелочку и хотел только одного.

Чтоб это никогда не кончалось.

И вдруг произошло невероятное. Долго я потом не мог понять,
это была случайность или Тамара сделала это умышленно.

Мы целовались безотрывно, взасос, я гладил ее там, между ног, я проводил пальцем по ее влажной бороздке, и вдруг Тамара сделала резкое движение бедрами навстречу моему пальцу и он, о боже, он оказался в ней.

Да, да, прямо там, в ней, в ее раскрывшейся навстречу моему пальцу щелке.
Не существовало, видимо, силы, способной заставить меня вынуть его обратно.

Собственно, его, мой палец, этого дерзкого нахала, никто и не выгонял.

Более того, я почувствовал, что девушка делает бедрами легкое, едва
уловимое движение, которое не позволяло истолковать его двояко.

Она двигалась туда-сюда. На моем пальце.

И тут я понял. Во, дуб! Да ведь ей это нравится!

И я стал помогать ей. Но, видимо, сделал что-то не так, потому что
она сдавленно застонала. Вот теперь я испугался, что шофер нас услышит.

- Что? - шепнул я заботливо.
- Ничего, - прошептала она чуть слышно.
- А чего ты стонешь? - спросил я.
- Разве? - спросила она.
- Тебе хорошо? - спросил я, возобновив движения пальца.
- Да, - прошептала она.
- А так? - спросил я, погрузив наглеца глубже.
- Так больно, не надо, - я едва слышал, так тихо она шептала.
- Я люблю тебя, - прошептал я страстно.
- И я тебя, - сказала она припухшими от поцелуев губами.

Я вновь стал жадно целовать ее, но все мои чувства сосредоточились в моей правой руке. Мне невыносимо хотелось, чтоб на месте моего пальца-везунчика оказался другой мой орган, дыбом распиравший мои брюки.

Но это было невозможно. Просто потому, что я еще не созрел до этого.

Тамара вдруг ухватила мою руку, я думал, что она хочет оттолкнуть меня, но она слегка передвинула мою ладонь и я понял, что она показывает мне, начинающему самцу, как и где я должен ее трогать. Оказалось, что нужно касаться ее чуть выше, чем я трогал до этого. И уж совсем неожиданным было для меня то, что я вдруг почувствовал, что навстречу моему пальцу выскочил какой-то маленький влажный язычок. Бог мой, что это?

Только через год я узнал, как он называется.

Тамара прервала наш поцелуй и стала дышать жарко и резко.

Теперь она сама раздвинула ноги. Широко и бесстыдно.

Движения ее бедер и моего нахала-первооткрывателя были идеально согласованы.

Но самым жутким и сладостным было то, что она тихо постанывала.

Я очень боялся, что водитель услышит ее стоны.

Я даже попытался закрыть ее рот своей левой ладонью.

Тамара стала двигаться резко, я боялся, что она закричит.

Лицо ее исказилось какой-то детской гримасой.

Казалось, она вот-вот заплачет.

И вдруг случилось самое страшное.

Я поднял глаза и увидел, что мы подъезжаем.

Заботливый водитель выруливал прямо к Тамариному дому.

Я оторвался от девушки. Вынул ладонь из-под ее платья.

Тамара словно очнулась. Она непонимающе смотрела на меня, взгляд ее был
мутным, похоже, она ничего не соображала, все ее тело мелко вздрагивало.

Она схватила меня за руку, снова потянула к себе.

- Что же ты, - прошептала она тихо.
- Мы приехали, - сказал я громко.

И только теперь до нее дошло. Она взглянула в окно и резко и прямо села.
Затем она торопливо одернула платье, и в этот момент автобус остановился
и водитель включил свет. Тамара дышала неровно и глубоко.

- Приехали, молодежь, - сказал шофер и открыл дверь.

У меня была тайная надежда, что Тамару никто не встречает, что мы выйдем и бросимся куда-нибудь, где сможем завершить нашу сладостную игру, я понимал, что девушка готова на все и у меня самого не было никаких сил терпеть.

Мы вставали со своих мест медленно, не торопясь. Как будто бы у нас затекли ноги от дальней дороги. Но, в действительности, нужно было хоть как-то восстановить дыхание.

И оказалось, что лимит сегодняшнего везения мы, увы, уже исчерпали.

Тамарин отец стоял прямо под дверью автобуса.

- Ну, как конференция? - спросил он.
- Ой, папочка, было так интересно, зря ты не хотел меня отпускать.
- Ну, я же не знал, что у тебя будет такой сопровождающий.
- Здрасьте, - сказал я.
- Добрый вечер, - ответил Тамарин отец.
- Где мы только не были, папочка, что мы только не делали.
- Она тебе не докучала? - спросил он.
- Что Вы, что Вы, нам было так хорошо, - ответил я, глядя на Тамару.
- Ну, мы пошли домой, спасибо и Вам, - сказал Тамарин отец водителю.

Я смотрел им вслед и думал, неужели он не смог сложить две фразы в одну,
Тамарину - "что мы только не делали" и мою - "нам было так хорошо"?

Ведь мы честно во всем признались. Почти.

И опять. Опять я удивляюсь. Ведь с Тамарой у меня больше ничего не было.

Ничего.

Не помню, почему.

Наташа. Какое чудное имя. А как сочетается мое и ее. Наташа и Саша. Словно тихая песня. Наташа - это я уже совсем взрослый. Я приехал домой на каникулы. Сколько мне было? Я перешел на второй курс института. Восемнадцать, выходит.

А она закончила девятый класс. Наверное, это нехорошо. Она слишком юна.
Ладно, кто так считает, для того она закончила десятый. Теперь нормально?

Юг. Лето. Одуряющий запах акации. Совершенно черное небо и мириады звезд.
До поздней ночи мы сидели на скамейке под окнами ее дома. Я обнимал ее.
Мои слова, обращенные к ней, больше походили на команды
сержанта, гоняющего по плацу солдат первогодков.

"Не сжимай губы".
"Не держи мою руку".
"Раздвинь колени".
"Сиди нормально".
"Не бойся".

Только в отличие от сержанта я шепчу все это жарким шепотом, мои руки дрожат от волнения, боже, что она мне позволяет, мой палец легкими, дразнящими движениями слегка погружается в ее влажную, горячую тайну, туда и сразу назад, моя подружка тихо постанывает, словно ей больно, я целую ее, целую, чтобы снять эту боль, все ее тело мелко дрожит, нет никаких сил терпеть и я шепчу взрослые, бесстыдные слова...

Сколько лет этим словам? Не сосчитать.

"Наташа, давай, сделаем это".

И ее ответ, как гром под звездным, бездонным небом.

"Давай".

Первые секунды я в ужасе. Скольким девочкам я уже говорил такое и всегда
их ответ был одинаковым, возмущенно-отрицательным. Я уже и привык к этому.

А тут...

Но растерянность моя длится секунды. Как я должен поступать? Где мы это будем делать? Тут на лавочке? Как? Ведь ее предки могут увидеть нас через окно, несмотря на черную, южную ночь. Но, отбросив все сомнения, я начинаю торопливо и суетно стаскивать с Наташи трусики, она отталкивает меня и отрезвляет простой фразой.

"Давай, завтра".

Завтра?

Почему я ей поверил? Сколько девочек до нее обманывали меня именно этим проверенным способом. Завтра. Ну, хорошо. Давай, завтра. Я перестаю ее раздевать, но зато начинаю детализировать, если завтра, то где и как.

Вопрос осложняется тем, что завтра я уезжаю.
Мой поезд в шесть часов вечера.
Значит, такой ночи, как сегодня, больше не будет.

- Давай, днем, - говорит Наташа.
- Давай, во сколько и где?
- Приходи в лесок, за речку, к Красному мостику.
- Но во сколько, во сколько?
- Давай, в двенадцать.

Я соображаю. Отсутствие опыта не дает возможности оценить, сколько времени понадобиться на всю процедуру. Вот, к примеру, сегодня. Мы жмемся с девяти вечера, уже, наверное, полпервого ночи. А успехов никаких. А если все будет по полной программе, то сколько понадобится времени? Вот задачка.

Но деваться, похоже, некуда. В двенадцать, так в двенадцать.

Действительно, не с зарей же начинать.

Родители очень удивились, увидев, как быстро я собрал вещи. Еще больше они удивились тому, что я сделал это, едва проснувшись, а не за десять минут до отъезда. А уж когда в полдвенадцатого я заявил, что мне нужно часа на три по делам, тогда они вообще потеряли дар речи. Воспользовавшись их замешательством, я выскользнул на улицу.

Я летел, как на крыльях.

Она уже ждала меня. На ней была тонкая голубая блузка и короткая желтая юбка.

Но я увидел и другое.

Под мышкой она, моя любовь, моя радость, держала сверток.

Волнение сперло мне дыхание.

Это было легкое одеяло.

Сердце мое застучало так, что казалось, еще чуть-чуть и оно вылетит из меня.

Я взял ее за руку, и мы пошли вдоль берега речки. Я держал ее руку бережно и в тоже время как-то по-хозяйски. Мы что-то говорили друг другу. Честно, не помню, что. Я мог бы сочинить здесь какой-нибудь диалог, но это будет неправда. Я не запомнил, о чем мы говорили.

Я помню, что было довольно жарко. Помню, что мы вышли на маленькую поляну. Вокруг были сплошные заросли боярышника, трава была густой и высокой, пели лесные птицы. Где-то вдали куковала кукушка. Значит, это был июнь, раз была кукушка. Мы замерли, стали считать, но она куковала без остановки, и мы рассмеялись.

- Столько не живут, - сказала Наташа.
- Давай сядем, - произнес я. От волнения во рту было сухо.
- Давай, - запросто ответила она и стала расстилать одеяло.

Я начал целовать ее еще до того, как мы сели. Наверное, говорил, что люблю ее. Как же без этого. Но я ведь и, правда, любил ее. Мы опустились на наше ложе и теперь нас уже никто не мог увидеть. Вокруг густой стеной поднималась трава.

- А ты меня любишь? - спрашивал я, расстегивая пуговки ее блузки.
- Люблю, - отвечала она и глаза ее как-то по особому блестели.
- Ляг, пожалуйста, - шептал я, бережно заваливая ее на одеяло.
- Ты не бросишь меня? - спросила она тихо.
- Нет, что ты, нет, мы всегда будем вместе.

Мне так не хотелось, чтобы она задала следующий вопрос, но его задала.

- Ты женишься на мне?
- Да, конечно, ведь я люблю тебя, - ответил я мгновенно.

Откуда я знал, женюсь или нет. Но я чувствовал, что этот вопрос и мой ответ на него, даже не сам ответ, а то, сколь быстро я на него отвечу, будет главным пропуском ко всему дальнейшему. Если бы я задумался, стал мямлить что-нибудь про учебу, про "потом", то все могло бы просто-напросто сорваться. Потому я ответил так, как хотелось моей подружке. Быстро и не задумываясь.

Мы жадно целовались. Я сдвинул вверх ее лифчик и теперь перед моими глазами были ее грудки. Их соски беззащитно торчали вверх и немного в стороны. Я положил на них свои ладони и Наташа вздрогнула. Помнится, я стал целовать ее соски и удивился, что они стали твердыми прямо под моими губами.

Я отправил в разведку свою правую руку, она заскользила вниз по девичьему телу, по животу, коснулась бугорка между бедрами, еще ниже, еще, а вот и край ее юбки, под моими пальцами ее коленка. Моя разведчица, моя хитрая лазутчица лишь на минуту задерживается на это чудной округлости и пускается в дальнейший путь, сладостный и волнительный. Только теперь вверх.

Действие разделилось как бы на два самостоятельных сюжета.

Один - где мы целуемся, я целую ее губы, шею, грудь.

И второй, где осторожно, но дерзко действует моя правая ладонь.

Обе сюжетные линии естественным образом стремятся слиться в одну.

Один из пальцев моей ладони-разведчицы захватывает край юбочки и увлекает ткань кверху. И вот под моей ладонью тонкая ткань ее трусиков, я жадно ласкаю завоеванную территорию.

Нет, мы не молчали. Конечно, я что-то говорил, наверное, я убеждал Наташу, что все будет хорошо, что я очень люблю ее, и что она не должна бояться.

Но она, похоже, и не боялась. Иначе бы ничего не случилось. Несмотря на то,
что я был старше ее, я все равно оставался робким и неуклюжим теленком.

Скользнув ладонью немного выше, я запустил пальцы под резинку ее трусиков, и долго гладил живот, не решаясь опустить руку пониже. Но потом я все же опустил ее туда, вниз, и ощутил ее густые волосики и влажную расщелинку.

Мы продолжали жарко целоваться, дыхание Наташи стало каким-то прерывистым,
и я сказал себе: "пора". Ей-богу, вот так и сказал - "пора".

Удивительно, но ни у меня, ни у нее даже не возникло мысли о необходимости
предохраняться. И судьба оказалась благосклонной к нам, юным любовникам.

Итак, я сказал себе: "пора".

Я немного привстал и, оставаясь на коленях, склонился над моей бесценной добычей и стал снимать с нее ее белые, с какими-то голубыми цветочками трусики. Они туго и ладно сидели на ее попке и никак не хотели сниматься.
Наконец, я постиг, в чем проблема и хриплым голосом попросил Наташу.

- Приподнимись, - сказал я ей.

И, о, чудо, она приподнялась. Вот в этот момент я и понял, что сегодня стану мужчиной. Она приподнялась совсем чуть-чуть, но этого оказалось достаточно, я ухватил пальцами ее трусики справа и слева и потянул вниз.

Я сдвинул их почти до колен, но мигом сообразил, что нужно снять их совсем и стал тянуть дальше. Мне пришлось привстать еще больше. О, я помню, что там, внизу, дойдя до ее щиколоток, я снял с нее еще и ее туфельки.

Торопливо, словно боясь опоздать, я стал расстегивать брюки, помнится, что пальцы дрожали и плохо слушались. Перед моими глазами был ее совершенно голый живот, лоно с густым темным треугольником волос и слегка разведенные бедра. Наташа лежала, повернув голову в сторону.

Я решительно сбросил свои трусы и стал ложиться на девушку. Она посмотрела мне в глаза, затем скосила взгляд вниз и прошептала "о, боже".

- Что, что, Наташенька? - заботливо-страстно шептал я, укладываясь на нее.
- Ты богатырь, - рассмеялась она тихо.

Нет, никакой гордости от этих ее слов я не испытал. Все мысли были о другом.

Я стал целовать ее, при этом одновременно пытаясь найти дорожку там, внизу. Не получалось. Я беспомощно, как щенок, тыкался разгоряченным петушком в ее волосики, но явно не попадал. Опустив вниз правую руку, я коснулся пальцем ее щелки, она была такая влажная. И вот туда, где уже был мой палец, туда я и направил своего напряженного завоевателя.

И вдруг я почувствовал, что попал.

Не было никаких сомнений, мой петушок расположился в дверях пещерки.

И я толкнулся вперед и вошел в ее тело. Было туго, тесно, но никакой серьезной преграды не было. Ни горечи, ни досады от того, что кто-то оказался шустрее, чем я, не было. Был восторг обладания. И ничего больше.

При этом я смотрел в лицо моей последней девочки, моей первой женщины.
Я никогда не забуду того, что отразилось на ее лице в это мгновение.

Возмущение и радость были на ее лице. Или изумление и радость.

Что-то из этого.

А еще она громко охнула. Нет, не вскрикнула. Она охнула.

И прикрыла глаза.

- Наташенька... - прошептал я.
- Что? - тихо спросила она, не открывая глаз.
- Ты - моя девочка! - объявил я радостную новость.
- Да. А ты - мой мальчик, - слегка улыбнувшись, ответила она.

Время для слов прошло.

Я был в ней. Таймс, гельветика, баскервиль, академия, эксельсиор - какие у вас еще есть гарнитуры, дорогие наборщики типографии, прошу вас, вот эти четыре слова оформите по своему вкусу, но так, чтобы было понятно, что это - самое главное. Вот это - я был в ней.

Что бы теперь не произошло в моей жизни - она навсегда останется первой.

Она - моя Наташенька.

Она - моя кисонька. И я задвигался. Она - моя радость. Наташа обхватила меня ногами. Она - моя мечта. О, боже, как хорошо. Она - моя собаченька. Я стал целовать ее. Она - моя женушка. Наташа прервала поцелуй, она стала тихо стонать в такт моим нежным и грубым толчкам. О, боже, как я ее люблю.

О, боже!

Я овладел ею. И почувствовал, что взлетаю. Вот-вот. Вот сейчас.

Я обещал редактору, я клялся ему, что мой рассказ - только о моих девочках.
Я божился, что в этом рассказе не будет ни одного оргазма. И что теперь?

Ведь мы вон, что с Наташей делаем.

Наташа уже не вписывается в список моих девочек. Точнее, она последняя в нем.

И первая в списке моих женщин.

И я говорю вам, мои читатели и читательницы, что мой следующий рассказ,
который так и называется "Мои женщины" начинается именно этой сценой.

Нашей с Наташей близостью.

Все то, чего вы ожидали от этого рассказа и не дождались, все это есть в "Моих женщинах". Поэтому, трясите главного редактора, спрашивайте его, почему он не пропускает мой рассказ "Мои женщины"?

Доколе?

И вообще, куда он его подевал?

А сейчас я вынужден прерваться, хотя сил терпеть нет, моя девочка так
сладко стонет, она дергает головой из стороны в сторону... А я...

Бог мой, вот сейчас, вот сейчас.

Одна мысль - напоследок, пока я еще что-то соображаю.

Только одна. Вот эта.

Мне кажется, что я был влюблен всегда.