Все права на данное произведение принадлежат автору.

Копирование и распространение без разрешения автора запрещено!

Олег Болтогаев

Маразматический этюд

- Ну-с, кто у нас обладает талантами?

Никто из нас не шелохнулся.

За четыре года учебы мы хорошо узнали характер нашего декана.

"Чем меньше высовываешься, тем крепче спишь".

Таким был наш девиз в общении с ним.

Пожевав губами, он посмотрел на нас повнимательнее.

Вообще-то, он сильно напоминал нашего любимого Генсека.

"Экономика должна быть экономной".
"Широко шагает Азербайджан".
"Новая историческая общность людей - советский народ".
"Дорогая товарищ Индира Ганди".
"Нам удалось сохранить мир во всем мире".

И это, не вписывающееся ни в какие каноны: "Израиль".
С кромешно-кошмарным ударением на последнем слоге.

Всё это мы знали наизусть.

"Получено указание - провести смотр художественной самодеятельности.
Ко дню рождения вождя мирового пролетариата. Мы не ударим в грязь лицом."

Сказав эту длинную фразу, наш декан стал листать журнал посещаемости.

- Раз талантов нет, будем брать массовостью, - тихо пробормотал он.

Мы замерли. О, ужас! За что? Что мы сделали плохого?
Неужели нас опять нарядят в бушлаты и поведут брать Зимний?
Мы же его уже взяли в прошлом году! Причем, два раза. Один
раз для институтских властей, а потом для городских.

Оказалось - хуже.

- Есть мнение выставить на смотр большой хор, - сказал наш декан.

По спине побежали мурашки. "Есть мнение!" "Большой хор!"

- А вторым номером будет акробатический этюд, - он гордо посмотрел на нас.

Вылитый Генсек! Гений! Вождь! Акробатический этюд! Пирамида! Хор!

- Кто хочет записаться в хор? - спросил он.

"А в ответ - тишина".

- Так я и думал. А в акробатический этюд?

"Никто не хотел умирать".

Было слышно, как ласточки стучат своими клювиками по рамам окон.
Они строили гнезда. Им было хорошо. Самец с самочкой. Вдвоем!

Весна!

А мы?

Угораздило же вождя мирового пролетариата родиться весной!

Хор! Акробатический этюд! Декан мечтательно прищурился.
Казалось, он дышал на нас своим пионерским детством!

- Хорошо. Будем назначать, - встрепенулся декан.

Затем они разгладил своими толстыми пальцами страницу журнала.

- Антоненко! - произнес он.
- У меня нет голоса! - раздалось с задних рядов.
- А вот это не имеет никакого значения, - злорадно ответил декан.
- Балашов! - продолжил он.
- Я...
- Молчать! Богомолов!

Богомолов не издал ни звука. Он печально опустил голову.

Дальнейшее чтение фамилий обреченных проходило в полной тишине.

И вдруг мы заметили, что он пропускает некоторые фамилии.

А он заметил, что мы это заметили.

- В хор пойдут только двоечники и троечники! - радостно пояснил он.

Народ зароптал. Это было несправедливо.

- Впредь будете учиться лучше! - улыбнулся наш мучитель.

"Предупреждаю, кто пропустит две репетиции - останется без стипендии."

Этого он мог и не говорить.
Мы знали его любимую кару.

В хор попало больше ста человек.
Почти половина факультета. У нас было трудно учиться без троек.
Я в хор не попал и чувствовал себя немного виноватым.

- А вот к акробатическому этюду мы подойдем иначе, - заявил декан.

Он внимательно смотрел в зал и показывал авторучкой на тех
счастливчиков, которых он заранее присмотрел для своего этюда.

Мы сначала не постигли сути его выбора.

Он взял одну девушку. Была у нас такая маленькая, бойкая хохлушка
со смешной фамилией Нетудыхатко. Он взял пять крупных и крепких
парней с чисто русскими фамилиями. Иванов, Петров, Сидоров, Лобов,
Максимов. Затем он указал на троих представителей Закавказья, на
Мамедова, Мартиросяна и Махарадзе. Но самым поразительным было то,
что он взял для своего акробатического этюда двух наших евреев,
Паевского и Маевского. Оба они были маленького роста и учились неплохо.

- У нас ведь нет троек! - возопил Маевский.
- Будут, - ответил декан.

Маевский осекся.

Признаюсь, мы часто тайком подтрунивали над Маевским и Паевским.
Особенно после того, как однажды кто-то из нас услышал, как они
втихаря шушукаются в углу коридора.

И главное - о чём!

"Наши войска... Обходной маневр... Заняли господствующие высоты..."

Этим странным словам не было объяснения.

Какие ещё "наши войска"? Что за "маневр"?
Что за игры в войнушку? В детстве не наигрались?

Но мы их быстро раскусили!

Оказалось, что они обсуждают успехи израильских
войск в войне против коалиции арабских стран!

"Ни фига себе!" - подумали мы.

Но никто из нас не выдал сладкую парочку.

Мы по своему любили их. Как, наверное, и они нас.
Мы по своему их недолюбливали. Как, наверное, и они нас.

Но, после того случая, мы не упускали возможности укусить их.

- Ну, как там "наши войска"? - притворно-озабоченно спрашивали мы их.

Паевский делал вид, что не слышит.

Хотя, по правде сказать, ехидничать нам было нечего,
так как их войска, и впрямь, воевали довольно успешно.

Маевский имел одно странное увлечение.

Он записывал анекдоты. Их у него было собрано больше тысячи штук.

Но интересно было не то, что он записывал анекдоты.

Интересно было другое.

Маевский записывал не только сам анекдот, но и пояснение
к нему. То есть, чем именно тот или иной анекдот смешон.

Выглядело это приблизительно так.

Подходит Маевский, например, ко мне и спрашивает: "Расскажи анекдот".

Я рассказываю:

"Старушка жалуется врачу:

- Сынок, я стала так плохо слышать.
- "Плохо" - это как?
- Ну... Я даже не слышу, как пукаю.
- Вот, Вам, мамаша, таблетки!
- Вот, спасибо тебе, сынок! Теперь я буду слышать?
- Не знаю! Но пукать будете громче."

Маевский старательно записывает анекдот, а затем берет кончик
авторучки в рот и вежливо спрашивает: "А что именно тут смешно?"

Надо сказать, что этим вопросом он ставил в тупик многих.
Действительно, попробуйте-ка рассказать, чем смешон анекдот.

Но я, как могу, пытаюсь помочь ему:

"Видишь ли, тут заложена идея насмешки над вариантом решения
вопроса, так сказать, с другой стороны. Кроме того, врач намеренно
сузил проблему. Перевел её в другую плоскость. Элементарная подмена."

Маевский уважительно смотрит на меня.
Похоже, ему нравятся мои комментарии к анекдотам.
Потому что он приходит ко мне всё чаще и чаще.
При этом он обнаглел и пытается добиться от меня
комментариев к чужим анекдотам.

Я от него вяло отбиваюсь.

Но он настырен и настойчив, как все евреи.

Знал бы я тогда, что через десять лет наш хитрозадый Маевский
издаст в Америке книгу "1000 русских анекдотов с комментариями".

Сёма! Семен Львович Маевский!

"Родина слышит, Родина знает!"

Многонациональный состав акробатического этюда, видимо, должен был
что-то символизировать. Только никто из нас не знал - что именно.

- Репетиции начнутся завтра, - сказал декан.

Для них, богоизбранных, началась новая жизнь.

Во-первых, их освободили от посещения некоторых лекций.
Во-вторых, им дали руководительницу, которая устроила им
настоящий террор. Какое удивительное слово! Шесть букв и
три из них рычащие "р". Она, их творческая мамаша, вела
не только журнал посещений, но и ставила им оценки за их
вынужденное пристрастие к хоровому пению.

Мы были в курсе всего, так сказать, художественного процесса.
Потому что из нашей комнаты в хор попали Череман и Ковалёнок.

- Ну как? - издевательски-заботливо спросили мы их после первой репетиции.
- Кончай подкалывать! - отмахивался Ковалёнок.
- Какие у вас сегодня оценочки по пению? - по-отечески интересовались мы.
- Не приставайте!
- Нет, ну, ты напой нам что-нибудь, - напирал Эдик на Черемана.
- Самого бы тебя туда!
- Декан выбрал тебя, ты и должен оправдать доверие.
- Оправдаем! Не боись! - у Черемана было слабо с юмором. Он злился.
- Может, вам порепетировать надо в общаге, так вы не стесняйтесь.
- Да пошли вы!
- Нет, ну, мы хотим вам помочь! Какие песни вы разучиваете?
- Никакие!
- Не может быть! Наверняка, поёте любимую - "Партия - наш рулевой".

Мы с Эдиком подтрунивали над ними, но мы не знали, что
абсолютно точно угадываем их незамысловатый репертуар.

- Нет, они разучивают "Ленин всегда живой", - подумав, заржал Эдик.

Череман молчал.

Переглянувшись, мы с Эдиком разыграли домашнюю заготовку.

Эдик тонким, почти женским голосом пропел:

"Кто придумает новый Тайшет,
Кто другую найдет Ангару?"

И в тон ему я прогудел низким басом:

"Коммунистическая партия страны!"

Это были последние слова всепобеждающего шедевра Михалкова и Мурадели.

Нам казалось, что получилось смешно.

Но Ковалёнок сидел насупившись.

Странно, но им с Череманом почти всё время не везло.

Например, они постоянно на пару ходили в кино.
Оказалось, что они хотят видеть в кино секс.
Но в то прекрасное время в кино секса не было.
А этого красивого слова "эротика" мы вообще не знали.
Была лишь приписка на афише - "кроме детей до 16-ти".
Но все знали, что это обман и способ заманить публику.
Никто из нас не попадался на эту удочку.

Никто, кроме Ковалёнка и Черемана.

Они исчезали из общаги незаметно, а через пару
часов возвращались нарочито бодрые и довольные.

- Какой секс мы сейчас видели! - хвастались они.
- Врёте, - равнодушно отвечали мы им.
- Ей-богу! Помнишь, как он её... - бубнил Череман, обращаясь к Ковалёнку.
- Да! А помнишь, как она... - радостно отвечал ему Ковалёнок.

Мы были спокойны. Мы уже не первый раз видели этот концерт.

Мы знали - их лживого запала хватит на десять минут.
Означенные десять минут проходили и наши сексуальные
эстеты признавались, что посмотрели какую-то венгерскую
или чешскую чушь и что за весь фильм видели два поцелуя.

Но с удивительным упорством через три-четыре дня они
снова шли в кино и снова плевались после увиденного.

Словом, им не везло.

Правда, у Ковалёнка была стезя, на которой он преуспевал.
Он портил девушек. Это было его хобби. Где-то раз в два
месяца он радостно сообщал нам о своей очередной победе.

Он так говорил: "Произошла полезная разрядка для моего хобби!"
Или: "Ну и потрудился сегодня мой хобби! Чуть не сломался!"

Мы втайне недолюбливали его за это.
Кто знает, может эта девушка стала бы
хорошей подружкой кому-либо из нас.

Но не стала. Из-за Ковалёнка. Из-за его "хобби".

"Не везёт мне в смерти, повезёт в любви".

Итак, Ковалёнку с Череманом вновь не повезло.

Они попали в хор.

Помимо этого, бедный Ковалёнок был назначен ещё и конферансье
на наши два номера, то есть, он должен был объявить очередные
шедевры, которые исполнял хор, а также явление народу вершины
нашего самодеятельного искусства - акробатического этюда.

- А ещё сзади на всю сцену висит портрет! - вздохнул Ковалёнек.
- Чей портрет? - спросил я.
- Ну, чей... С бровями! - он с тоской смотрел на меня.
- Гениального секретаря?
- Ну да! Какой маразм! - стенал он.
- А ты так и объяви: "Маразматический этюд!" - засмеялся я.

Мне нравились близкие по звучанию словосочетания.

Генерального - гениального.
Акробатический - маразматический.

Правда, за любовь к таким словосочетаниям можно было
сильно пострадать, но я относился к этому легкомысленно.

Ковалёнок жизнерадостно заржал, но ничего не сказал.

Но, видимо, в этот момент что-то щелкнуло в его мозгу.

После второй репетиции я дал ему полезный совет.

- Ты, когда поёшь в хоре, рот открывай, но звуков не издавай!

Но оказалось, что этой идеей уже пытались воспользоваться
многие, и руководительница хора всё это быстро раскусила.

- Она бегает по рядам и приставляет ухо прямо ко рту, - жаловался Ковалёнок.
- Тогда пой, чего уж теперь. Оглуши её, - сочувствовал я ему.

Тут-то Ковалёнок и признался, что они разучивают три песни.
Оказалось, что две песни из трёх мы с Эдиком вычислили правильно.

Но когда Ковалёнок назвал третью, что-то ёкнуло у меня в груди.

Третьей песней был "Орлёнок".

Да, да, тот самый "Орлёнок", за исполнение которого я стал когда-то
лауреатом краевого конкурса среди школьников пятых-восьмых классов.

Выяснилось, что солиста у них нет, и они, словно слоны в посудной
лавке, будут петь всю песню хором. Ей-богу, волосы зашевелились на
моей голове. Ужас! Мыслимое ли дело - так исполнять "Орлёнка"!

Моего "Орлёнка"!

Без солиста!

Первым желанием было пойти вместе с ним и сказать руководительнице
хора... А что сказать-то? Крути, не крути, а тогда придется петь!

Но ещё в восьмом классе мой голос изменился и теперь не годился для "Орлёнка".

Кроме того, она, конечно, поймёт, кто я такой и всё равно заставит петь.

Доложит декану. И запою я, как миленький.

Что-нибудь про любимую партию. Низким баритоном.

"Ленин всегда живой,
Ленин всегда с тобой,
В горе, надежде и радости-и!"

"Дай пройти первому порыву" - какое хорошее правило!

Я дал ему пройти и был свободен.

Хотя на душе всё равно было муторно.

Словно ребята ушли в разведку, а я мог пойти с ними, но не пошёл.

Не струсил, нет. Просто, не пошёл и всё.

На генеральной репетиции проректор по хозчасти одобрил
пение хора и особенно его богатый репертуар, а вот по
акробатическому этюду от него поступило ценное указание.

"Усилить тему интернационализма и дружбы народов СССР".

Для реализации ценного указания из числа второкурсников в
состав акробатического этюда были включены три прибалта и
один представитель из средней Азии. Больше их у нас просто
не было. Ни на первом курсе, ни на третьем, ни на пятом.

Но и эта перегрузка оказалась для пирамиды роковой.

И, как стало ясно в последствии, пророческой.

Мы пообещали нашим хористам, что обязательно придём на смотр
и поддержим их. Пожалуй, мы даже перевыполнили своё обещание.

Мы пришли все. Никто не сачканул. Более того, это был заговор.
Мы заняли места заранее, с таким расчётом, чтобы основной массой
быть поближе к сцене, поближе к жюри.

Но мы поступили хитро - мы не стали садиться тесной кучкой,
а более-менее равномерно распределились по всему партеру.

Когда мы осмотрелись, то поняли, что треть зрителей в зале
с нашего факультета. Было ясно, при такой поддержке другим
самодеятельным, так сказать, ансамблям тут делать нечего.

Позже всех в зале появилось жюри.

Какой-то перец из горкома партии.
Пара хлыщей из комсомольских вождей.
Ректор, проректор. Три ветерана.
Три студента из студсовета.
Мы называли их "верные псы".

И конкурс начался.

Мы, то есть, наши, выступали вторыми.

Первыми показали свои таланты студенты факультета вычислительной
техники. Они спели песню про "мой адрес не дом и не улица", прочитали
стихи классика про краснокожую паспортину в широких штанинах, и в
заключение четыре пары с лихим, молодецким визгом сплясали краковяк.

Им аплодировали. Другие. Но только не мы.

Мы ждали своих.

Занавес опустили.

Мы нервничали. Там, за занавесом, что-то происходило.

И, наконец, он, занавес, поехал вверх.

Вот они! Наши любимцы! Все, как живые!

Они стояли в шесть рядов и радостно, с надеждой, смотрели в зал.

"Мы здесь!" - хотелось закричать нам.

Мы видели, как они волнуются.

В первых двух рядах стояли девушки, в четырёх остальных
наши парни. Ковалёнок стоял среди девушек в первом ряду.

Посредине.

Руководительница хора заняла своё место.

И Ковалёнок шагнул вперед.

Он открыл рот, чтобы объявить первую песню, и тут я понял.

Я понял, что он пьян.

Потому что за четыре года учебы я знал его, как облупленного.

Он принял "на грудь", видимо, только что и поэтому находился на взлёте.

Громко и бодро он выкрикнул в зал:

- Песня! Стихи Никиты Михалкова, музыка Вано Мурадели. Партия - наш рулевой!

И шагнул на свое место.

О, боже! "Всё смешалось в доме Облонских!"

Причем тут Никита?

Стихи сочинил его папенька! Сергей Михалков!

"Дядя Степа", "Гимн Советского Союза", "Такая корова нужна самому".

Но теперь этот ликбез был уже бесполезен.
Слово было сказано, и, как ни странно,
ошибки, казалось, никто не заметил.

Ну что?

Запели они...

Было сразу слышно, что в хоре процентов сорок "гудков".
Кроме того, был явный перебор по мужским голосам. Но тут
уж ничего не поделаешь. У нас было совсем мало девушек.

Однако, зритель внимал.

Последние слова песни, те самые: "коммунистическая партия страны!"
утонули в громе наших аплодисментов. Члены жюри тоже аплодировали,
но как-то сдержанно, словно они хотели показать, что им нравится
содержание песни, а не её исполнение.

Вторую песню Коваленок объявил правильно: "Ленин всегда с тобой".

Насчет Льва Ошанина и Серафима Туликова он тоже не ошибся.

"Мы за партией идем, славя Родину делами", - гудел хор.

Мы слушали напряженно, как слушают спринтеры,
ожидая выстрел стартового пистолета. Мы ждали.

"Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой!"

Хористы натужно и тщетно пытались перебраться в верхнюю октаву.
Им явно мешали "гудки" и мизерное количество женских голосов.

Но, вот, слава богу, последняя нота и секундная тишина.

А теперь началась наша работа.

Мы устроили им овацию.

Бурную, продолжительную.

И поскольку мы сидели рассредоточено,
то казалось, что рукоплещет весь зал.

Мы кричали: "Бис!" и "Браво!"

Всё, как положено. По взрослому.

Артисты были явно смущены.

Но ещё больше смутились члены жюри.

Видимо, они почувствовали, что не постигают всей глубины
исполняемых песен. Вероятно, они ощутили себя виноватыми,
как же так, широким народным массам нравится этот чудный
хор, значит, и впрямь - хорошо?

Один из "верных псов" даже привстал с кресла и стал
внимательно смотреть в зал. Видимо, он внутренне
учуял наш сговор, но на лицах зрителей был такой
искренний и неподдельный восторг, что "верному псу"
не оставалось ничего другого, кроме как скромно сесть
на свое место.

Ковалёнок снова шагнул вперёд.

Третьим номером был "Орлёнок".

Ковалёнок так и сказал: "Орлёнок".
Ни автора стихов, ни композитора.

И здесь мы применили наше секретное оружие.

Когда хор заорал: "У власти орлиной орлят миллионы",
мы все подхватили эти слова и запели во весь голос.

Я уверен, что у некоторых членов жюри от этого зашевелились волосы.

На голове.

Это было невероятное единение искусства и народа.

Горкомовский перец своим хорошо тренированным чутьем уловил
особенность момента и вскочил. Он понял, что именно он представляет
здесь эту самую "орлиную власть". Он и тот, с бровями, на портрете.

Он, перец, был из номенклатуры!

У него было преимущество перед портретом, состоявшее
в том, что он был живым, а не нарисованным орлом.

Вслед за ним вскочили комсомольские вожди, а дальше
пошло-поехало - через минуту весь зал стоял, ибо все
знали, что в такой ситуации сидеть недопустимо.

И хотя песня закончилась, наш хор не остановился, а
запел последний куплет ещё раз. Про "орлиную власть" и
про "миллионы орлят".

Это был триумф.

Первое место было у нас в кармане.

Если бы не акробатический этюд.

Я думаю, он ещё долго снился нашему декану.

И студентке Нетудыхатко.

Итак, овация закончилась, занавес опустился, мы для проформы
ещё поорали "Бис!", требуя продолжения шедевров хорового пения.

Нас никто уже не слушал.
На смотрах нельзя ничего
повторять на "бис".

Даже, если все стоят.

Жизнь продолжалась. Все ждали этюда.

Занавес вновь подняли.

Ковалёнок вышел на сцену.

Я видел его состояние и понимал, что он сможет
продержаться на ногах минут десять, не больше.

Его уже слегка качало.

Он молчал. По залу прошел легкий шумок.

Ковалёнок приставил палец к губам. И заулыбался.

В зале немного притихли.

Потом в дальних рядах неприлично захихикали.

- Маразматический этюд! - заплетающимся голосом громко объявил Ковалёнок.

И, покачиваясь, ушел за кулисы.

В зале повисла гробовая тишина.

Со своего места я увидел, как у нашего ректора стала краснеть шея.

Пятеро наших крепышей уверенно вышли на сцену.

Русские богатыри!

Они споро соорудили из себя основание пирамиды.

Зазвучала музыка: "Люблю Украину, Молдову, Россию".

На сцену выскочили три представителя Закавказья.

Мамедов, Мартиросян и Махарадзе.

Быстро и как-то немного нахально они уселись верхом на русских.

И тут слева и справа робко и не очень уверенно вышли наши евреи.

Паевский и Маевский.

Мне даже показалось, что Паевского просто вытолкали из-за кулис.

Осторожно и боязливо Паевский и Маевский полезли вверх.

Русские и кавказцы помогали им сесть к себе на шеи.

Но они всё равно явно робели.

Можно было подумать, что они ни разу не репетировали.

- Не смотри вниз, Сема! - каркнул какой-то провокатор с задних рядов.

На эту подлую выходку никто не отреагировал. И это было хорошо.

Но вот Паевский и Маевский влезли на плечи кавказцам и сцепили свои руки.

Пока всё шло сносно.

И здесь, как ясновельможная пани, выпорхнула на сцену хохлушка Нетудыхатко.

О! Да она была очень и очень!

Закрытый жёлто-голубой купальник красиво облегал её пухленькую фигурку.

Мы тогда ещё не знали истинного значения жёлто-голубого цвета.

Но я уверен - Нетудыхатко - знала!

Под звуки музыки она уверенно полезла наверх.

Её становлению, как составной части пирамиды, способствовали
сначала русские ребята, потом закавказцы. И только Паевский
и Маевский приняли на свои плечи её вес без особой радости.

Пирамида была готова.

Она была высокой и смотрелась вполне гармонично.

Казалось, она сможет простоять вечность.

И тут заработало проректорское ценное указание.

На сцену выскочили прибалты и представитель Средней Азии.

Вообще-то, места им в пирамиде уже не было.

Поэтому им было велено стать на колени нижнему ряду,
то есть, русским, и, откинувшись в стороны, держаться
одной рукой за закавказцев. Архитектурное излишество!

Полуторный этаж!

Они влезли. Уцепились. Откинулись.
Стало очевидно, что для нижних это
уже перебор. Им было явно тяжело.

И вдруг возникло какое-то недоразумение между Мамедовым и Мартиросяном.

То есть, между Азербайджаном и Арменией.

Мартиросян что-то сказал Мамедову.

Тот сверкнул глазами, изменил позу, и нога Паевского соскользнула с его плеча.

Как всегда, в конечном счете, виноватыми оказались евреи.

Пирамида стала рушиться.
На наших глазах! Кошмар!

Первыми это поняли прибалты и легко и непринужденно соскочили
со своих рабочих мест и юркнули за кулисы. Нужно отдать должное:
представитель Средней Азии не стал так позорно убегать, а, как мог,
пытался помочь сохранить с таким трудом построенную конструкцию.

Но что он мог? Один!

А сверху, кувыркаясь, летела вниз жовто-блакитная Нетудыхатко.

Паевский и Маевский упали куда-то за пирамиду, причём, Маевский,
похоже, стукнулся об пол, и Паевский поволок его за сцену.

При этом они вступили в противоречие с портретом Генсека,
который неожиданно потерял равновесие и стал тихо падать.

Паевский и Маевский подхватили бесценный образ и попытались
придать ему вертикальное положение, но он, видимо, был очень
тяжел, а, может, они просто переволновались, всем было ясно,
что Генсека им не удержать, и что он сейчас рухнет на останки
пирамиды.

От вселенской трагедии всех нас спас студент Петров.

Он был силач.

Ухватив падающего Генсека за раму, он сумел его
выровнять и поставить так, как тот стоял прежде.

При этом Маевский и Паевский исчезли, причем
так незаметно, словно их и не было здесь вовсе.

Закавказцы разлетелись в разные стороны.

Мамедов и Мартиросян вцепились друг в
друга, а Махарадзе стал их разнимать.

Так, втроем, в борьбе, они и исчезли со сцены.

Иванов поймал Нетудыхатко у самого пола.

Он держал её вниз головой, согласно траектории её полета.

Если бы он её не схватил, она точно разбила бы нос.

Но, то ли Нетудыхатко была в шоке, то ли он прикоснулся к ней
в интимном месте, но, приняв вертикальную позу, наша украинка
вспыхнула ярким, густым румянцем, размахнулась и влепила бедному
Иванову увесистую оплеуху.

При этом она всхлипнула и побежала за кулисы.

Иванов стоял с выпученными от удивления глазами.

Украина и Россия не поняли друг друга.

Публика падала со смеху.

Не исключено, что некоторые решили, что так и было задумано.

Ведь Ковалёнок объявил, что этюд будет маразматическим.

И никто его не поправил.

Но, несмотря на падение пирамиды, символизирующей единство
народов СССР, нам всё равно дали первое место за наш хор.

Про акробатический этюд даже не вспомнили.

Словно его и не было вовсе.

Иногда меня мучают угрызения совести.

Я чувствую себя виноватым, что сам не записался тогда в хор,
и не принял участия в сооружении пирамиды. Кто знает, может
быть, она тогда бы не рухнула и, глядишь, вся жизнь сложилась
бы иначе, и вслед за нашим несчастным акробатическим этюдом
устояла бы и вся наша держава, и мы по-прежнему жили бы дружно
и весело.

И продолжали бы смеяться над нашими маразматическими этюдами.